Приворотное зелье - Страница 3

Театр сегодня, к сожалению, становится все меньше и меньше востребован. Это происходит и по той причине, что ему остро не хватает денег. Мы вынуждены поднимать цены на билеты, и многие истинные театралы из-за этого не имеют возможности ходить в театр. Получается, что мы — театр и зритель — как на расколовшейся льдине, и экономический ветер относит нас друг от друга все дальше и дальше…

Когда говорят о культуре, вернее, когда о ней не говорят, думая, что без нее можно выжить, меня поражает недальновидность людей, думающих так.

Действительно, без театра можно выжить. Но без духа не выжить, без веры не выжить, без надежды. Нельзя жить без красоты, без любви. Без всего этого обессмысливается сама жизнь.

Поразительное явление — театр. При всей своей легковесности, «игрушечности», картонных дворцах и бутафорском оружии он обладает большими возможностями. Разговор, который ведут на сцене актеры, их размышления о жизни, о человеке, его чувствах и поступках, его правоте и заблуждениях, о всем том, что его тревожит, обретает значение реальной помощи.

Поэтому театр, при всей своей условности, могуч и всесилен.

НАЧАЛО

В детстве я не мечтал быть актером.

Мальчишкам вообще, как мне кажется, больше свойственно мечтать быть теми, кого артисты играют, — героями знаменитых в те годы кинолент «Чапаев», «Броненосец „Потемкин“», «Путевка в жизнь»… Вряд ли кто из юных зрителей обращал внимание на имена исполнителей ролей, и то, что это игра, вряд ли приходило им в голову. Герой и актер сливались в их воображении воедино на коне с саблей наголо скакал сам Чапай, а не актер Борис Бабочкин.

Больше всего нас увлекал сюжет. Знаю по себе: сколько бы ни смотрел фильм, каждый раз, как впервые, с замиранием сердца переживал опасность, которая грозила нашим, сжимал кулаки при виде врагов, в избытке чувств, когда наши побеждали, стучал вместе с другими ребятишками ногами по полу.

Кино я любил, как и все мальчишки. А театр? О нем до пятнадцати лет я понятия не имел. Правда, в городок Тара, где мы жили, наезжала актерская труппа из Тобольска, и я видел несколько спектаклей в ее исполнении.

Представление давалось в огромном, типа ангара, помещении. Потолком в нем служила крыша, состоящая из пригнанных друг к другу лубяных реек. Когда шел дождь, капли воды ударяли по ним, как молоточки по цимбалам, и сквозь этот шум порой трудно было расслышать голоса актеров.

В самом тобольском театре я никогда не был, но знал его по фотографиям. Из резного дерева, сказочно прекрасный терем-дворец стоял на холме, на виду всего города. Театр был одной из главных достопримечательностей Тобольска, его гордостью. Но случился пожар, и он сгорел…

Своего театра в Таре не было.

Было мне лет двенадцать, я верил тому, что происходило на сцене, но так веришь в сказку. Веревочная кольчуга на рыцаре казалась мне кованой из железа, меч — настоящим. Помню спектакль, который назывался «Старая мельница». Там сражались между собой, кажется, немцы и французы. Для меня не это было важно, а само действо, зрелище. Однако не настолько, чтобы я заболел театром, захотел сам быть среди играющих на сцене. Какая-то неосознанная тяга возникала, но сама собой и исчезала.

Не было у меня непреодолимой страсти к этому делу — я вообще человек спокойный. Не было жажды, которую мог утолить только театр. Просто однажды возникла мысль: а не попробовать ли?..

Я вкатился в эту профессию, как колобок, без особых своих усилий. Я не мечтал быть актером, но стал им. Оказалось то была моя судьба. И я низко кланяюсь людям, которые помогли мне ее найти. И родителям, которые поддержали меня на моем пути.

Семья наша состояла из отца, Александра Андреевича Ульянова, матери, Елизаветы Михайловны, меня и младшей сестры Маргариты. Старый сибирский городок Тара, где мы жили, когда-то был, как и его ровесники Тобольск, Тюмень, Сургут, крепостью, построенной казаками во времена завоевания Сибири.

Городок раскинулся на высоком левом берегу Иртыша, в окружении бескрайних урманов — тайги. До революции в Таре жили в основном купцы. Город славился деревообрабатывающей, маслодельной промышленностью, кожевенным ремеслом. В нем было семь или восемь церквей, построенных в основном в XVIII веке. Прекрасный вид открывался на город с реки. На меня, мальчишку отнюдь не сентиментального, он производил завораживающее впечатление: прииртышская луговина, дома на взгорке и красавицы церкви, освещенные солнцем…

На моих глазах многие церкви уничтожали. Кирпич, из которого они были сложены, хотели использовать для постройки Дома культуры. Но кирпичи были намертво слиты воедино — видимо, раствор, скрепляющий кладку, был на яйцах, и пришлось стены взрывать, блоки — долбить. В конце концов все это превратилось в щебенку, пригодную разве что для засыпки дорог.

В 1994 году я побывал на своей родине: Тара отмечала четырехсотлетний юбилей. Город и сейчас красив. Почти все церкви восстановлены, построены новые жилые дома, прекрасный Дом культуры, с большим зрительным залом, хорошо оборудованной сценой.

В Тобольске давно построен новый театр… Казалось бы, радоваться надо. Но… Вместо деревянного чуда, редкого по красоте произведения искусства, соорудили в Тобольске современное железобетонное здание. В общем-то неплохое, но так же можно построить и фабрику, и завод, и что-нибудь еще. Безликий новодел. А сгорел сказочный терем, а разрушили красивые храмы, которые стояли бы века.

Когда я работал над Степаном Разиным, в Астрахани мне показали место, где раньше стоял уникальнейший деревянный театр, который сгорел, как, впрочем, и другой астраханский театр. Просто эпидемия какая-то! А все потому, что никому ничего не дорого. Психология такая: общее — значит, не мое. Хотя мы громогласно заявляли, что все вокруг — мое, на деле оказалось, что если оно в какой-то мере принадлежит и другому, то оно общее, не мое, его не жаль.