Приворотное зелье - Страница 50

Ощущение мощи кино пришло ко мне не сразу. Ю. П. Егоров привел меня в мир кино и дал возможность подивиться чудесам и хитростям кинематографа. После работы в картине «Они были первыми», честно скажу, у меня осталась какая-то сумятица в голове. Юрий Павлович предложил мне сниматься в своих последующих картинах: «Добровольцы», «Простая история». Я постепенно постигал особенности актерской работы в кино, его законы.

Егоров обладал светлым восприятием мира и человека. Все его фильмы тому подтверждение. И его обращение к романтически приподнятой лирической поэме Е. Долматовского «Добровольцы» было закономерным. А находящаяся в самом расцвете своих творческих сил и женской красоты Элина Быстрицкая, угловатый и открытый Петр Щербаков, озорной и лирический Леня Быков и, вероятно, я с моими какими-то подходящими к этой картине свойствами составили тот разноликий, но верный образ комсомольцев-добровольцев, который существует на экране вот уже много лет.

Мы были зелены и молоды. Мы были беспечны и самоуверенны. Мы были наивны. Но и тогда, в нашей молодой и угловато-острой группе, Леонид Быков занимал свое, никак не защищаемое им, но только ему принадлежащее место. Мы все были почти однолетками, но вежливость, деликатность, какая-то уважительность сквозила во всех его словах и поступках. Это была не вышколенность, не лукавое желание произвести приятное впечатление — такова была природа его характера. Эта обаятельная человеческая черта освещала и его актерские работы. Комсомолец-доброволец Акишин — отнюдь не геройской внешности, робкий, глубоко спрятавший любовь к Лельке — в трагическую минуту гибели подлодки, на которой служил, проявляет поразительное мужество. Бесконечно добрый, чистый душой и в чем-то смешной человек таким играл Быков своего Акишина. Впрочем, играл ли? Может быть, просто был им в предлагаемых обстоятельствах, подарив ему свой светлый характер.

По-разному завязываются актерские дружбы. Иной раз снимаешься с человеком в двух-трех картинах, а отношения не налаживаются. Все нормально, но что-то не складывается. А с другим и после одной совместной работы будто век дружили. Потом можно долго не видеться, но встретишься — и все на месте, будто и не расставались. Такие у меня отношения с Алексеем Баталовым, так же было и с Петром Щербаковым.

С ним рядом я чувствовал себя, если коротко определить, в полной безопасности. Есть люди, с которыми опасно, от которых неизвестно чего ждать. Они могут взорваться, если ты, по их мнению, что-нибудь не так скажешь. С такими ты в напряжении, как в окопе. С Петей Щербаковым всегда было спокойно и хорошо: если ты ошибешься, сглупишь, если даже погладишь его не по шерстке — он воспримет это нормально, по-человечески. При своем мужланистом виде он был глубинно интеллигентным человеком, мягким и добрым. Жаль, что в кино его использовали, несколько ограничивая его возможности, загоняя в определенный типаж и тем укорачивая амплитуду его творческих возможностей. Его талант особенно проявлял себя в театре. Но у актерской работы в театре мотыльковый век…

Когда бы и где ни зазвучала песня «Комсомольцы-добровольцы», мне всегда вспоминаются съемки в настоящей метростроевской шахте, спуск в нее в какой-то бадье, колдовски прелестные весенние Сокольники, дух дружбы и доброжелательства, который царил в нашей группе.

Сегодня мне видно, что многое в «Добровольцах» наивно, видно, какие мы там зеленые и неопытные. Но лиризм и искренность фильма и сейчас, мне кажется, трогают многие сердца, как и полюбившиеся народу песни на музыку Марка Фрадкина. Кому не взгрустнется над этой: «А годы летят, наши лучшие годы летят. И некогда нам оглянуться назад».

Много воды с тех пор утекло, кто-то ушел уже навсегда. Но кино. Оно сохранило нам и лично мне товарищей наших. И Петю Щербакова. И Леню Быкова. А с ними и нашу боевую юность.

Годы молодости. Тот критический период жизни, когда каждый шаг решает судьбу, когда собираешь для него все свои силы. Роль, которую играешь, или фильм, который снимаешь, могут стать первой ступенькой лестницы вверх или началом падения. Жизнь тогда существует между «да» и «нет». Нейтралитета быть не может. И все впервые — как первая любовь.

В конце пятидесятых годов я снялся в картине «Дом, в которой я живу». В картине трепетной, взволнованной и целомудренной. Она имела настоящий, без подтасовки, успех и у нас и за рубежом. И сейчас, когда прошло так много лет со времени ее создания, она сохраняет свою чистоту и нравственную ценность.

Ее делали Лев Кулиджанов и Яков Сегель — люди, принадлежащие к особому поколению. Молодые, они уже имели опыт войны, а потому понимали, что значит спокойствие мира, из чего складывается простое человеческое счастье. Они снимали картину, как и жили, — между «да» и «нет». В этом смысле они были максималисты.

Вспоминаю, как снимался один из эпизодов, где участвовал мой герой Дмитрий Каширин. Так работать, думаю, вряд ли кто стал бы теперь.

В фильме есть сцена, когда Дмитрий Каширин читает записку от жены. Жена пишет, что уходит от него, а в это время по радио передают, что началась война… Режиссеры решили, что здесь надо дать крупным планом лицо Каширина, на котором проступает пот, настоящий живой пот человеческого напряжения, переживания. Оценят это или нет, об этом тогда не думали. Все должно быть по-настоящему прежде всего для нас, тех, кто делал фильм.

Отдуваться в буквальном смысле пришлось мне: я должен был пить липовый чай. Сколько чайников я его выпил, сказать не берусь — я просто ошалел тогда от этого чая.